А ВОТ И ТЁПЛЫЙ СВЕТ ЯНТАРЯ, ПРИВЕЗЕННЫЙ, КОГДА-ТО ДАВНЫМ-ДАВНО ИЗ ПРИБАЛТИКИ, НЕИЗВЕСТНО КЕМ И НЕИЗВЕСТНО КОМУ…

Хорошо мне живётся на моей «маленькой Родине» в посёлке, при цементном заводе «Спартак», где если ветер дует с завода, то вся лист-ва во дворе становится белой, будто выпал первый снег! В двухэтажке двери квартир никто не запирает, все ходят друг к другу в гости когда вздумается. По вечерам в доме становится шумно и весело.

Лучшая мамина подруга – Нина Харитонова. Она мне кажется маминой сестрой – настолько они близки. С большими, как переспелые оливы, глазами, с черными кудрявыми волосами и хриплым низким голосом, она напоминает Шахерезаду из «1000 и 1 ночи». Сказочные «рецепты молодости» Нина и мама испытывают на себе каждый день, потому что Нина вечно болеет надуманными болезнями, которых нет ни в одном медицинском справочнике, а мама ей «ассистирует». За компанию.

Нинин муж, дядя Павел, работает на заводе вместе с папой Манолем (именно так в посёлке называют деда).
В шестилетнем возрасте я с родителями переехала в Москву. Но каж-дое лето мы ездили в посёлок «Спартак» и останавливались у тёти Нины. Привозили ей и всем друзьям гостинцы – московские продукты и хлеб. Да-да, московский хлеб для них был намного вкуснее, чем спартаковский: серый, вязкий, как глина и с «устюками». Каждый год, еле дождавшись каникул и, наконец, очутившись у Нины, я с трепетом шла в дом, загадывая желание: «если на полу террасы сохнут самые сладкие в мире яблоки, значит на этот раз соседский Юрка, наконец-то влюбится в меня». Не торопясь, я проходила в большую, светлую комнату, где на трюмо в ряд стоят матрёшки, от самой пухлой и здо-ровенной, до самой маленькой с полмизинца. «Всё как обычно!» – от-мечала я, с удовольствием плюхаясь на уже застеленную для меня кровать, над которой висит гобеленовый коврик, с изображением тол-стых курчавых детей и узкомордых собак.

А пока мы живём в посёлке. Ходим с родителями в гости к Нине почти каждый день, на другой конец «Спартака», через лесопарк, за которым течёт широченная речка Проня. В такую даль меня водят специально, чтобы мои ножки окрепли. Обратно папа везёт на черном, блестящем мотоцикле, усадив спереди на бензобак. И я ужасно воображаю перед соседями.

Мамина подруга Кава (Клара Васильевна) Федорова – учительница английского языка в школе: полная, смешливая, любящая над всеми подтрунивать, особенно над своей мамой Катей.
– Юлька, скажи: «Катька – дура»!
Я как попугай повторяю:
– Катька – дула!
И все смеются.
Однажды Клара снова просит меня сказать любимую издевку. Я заду-мываюсь и вдруг произношу:
– Катюшечка!
Баба Катя улыбается:
– Какая умная девочка, не то, что вы взрослые дураки!

Другая мамина подруга Кува (Шура) Горшкова – худощавая, вечно работающая в огороде, где стоит выкрашенная в жёлтый цвет будка, в которой живёт пёс Шарик: черный, огромный, смесь дворняги с водо-лазом. Он на всех рычит и зло лает, показывая здоровенные, крепкие клыки. А со мной дружит и позволяет кататься на себе верхом. Зимой я запрягаю его в санки, и Шарик, радостно виляя хвостом, возит меня по заснеженным дорогам посёлка. У Шуры есть муж дядя Коля и сын Витька – мой «жених», к тому времени уже взрослый парень, заканчи-вающий школу. Приходя на обед, он дразнит, пугая меня каждый день до слёз стуком в дверь, мерзким голосом произнося неизменное: «Я – Фантомас!».

Мне года четыре. Однажды осенью я возвращаюсь от своей подруги Ленки из дома напротив. Дороги раскисли от непрекращающегося уже несколько дней холодного моросящего дождя. Я неосмотрительно наступила на смешно чавкающий под резиновыми сапожками край лужи и неожиданно, словно на лыжах съехала на её мутное дно. Всё. Ноги накрепко увязли в грязи. Без посторонней помощи мне никак не выбраться. Я стою одна посреди дороги и реву-у-у! И тут, к моему счастью, вдалеке замечаю тёмно-зелёный дождевик дяди Коли. Шутник и любитель выпить – он всё время обзывает меня ужасно непонятным словом «хунвэйбиночка» моя. Только бы он меня заметил! Я кричу во всё горло: «Дядя Хунбинбин, вытащи меня!» Услышал… Оглянулся… Подошёл и выдернул как гриб из сапог, взяв подмышку, отнёс домой, хохоча на весь посёлок. Так и прозвали его после этого случая «Красноносый Хунвэйбин».

А ВОТ И БЛЁСТКИ, ЕЩЁ МИНУТУ НАЗАД СИЯВШИЕ НА ПЁСТРОЙ ПОВЕРХНОСТИ, ЁЛОЧНОЙ ИГРУШКИ

Помню себя года в два, когда по уши влюбляюсь в мужа Нининой до-чери Лёльки и съедаю целую тарелку нелюбимой противной манной каши, чтобы он меня похвалил.
Мне года три. Мы с папой ходим по вечерам к школе «смотреть на Луну», и во время этих прогулок он вслух придумывает сказки: про дворец Султана Паши, про верблюда, который прошёл в игольное ушко, про огромный арбуз – в нём живёт школьный сторож дядя Коля.

СЕРДОЛИК – КРАСНЫЙ КАМУШЕК

Никто и не догадывается, почему я до сих пор плачу каждый раз, когда смотрю «мультик» про Винни Пуха и Пятачка.
Мне уже лет пять. У меня огромный красный бант на макушке в каш-тановых, кудрявых волосах, новое, сшитое мамой, розовое платье в рюшечках. Тёплый весенний день. Блестят на солнце раскрытые вы-мытые окошки. Первое мая – всенародный праздник и мамин День Рождения!
Нарядная и важная я выхожу во двор, где меня ждет подруга Ирка Леонова.
– Юлька, к нам за дом старьёвщик приехал. Меняет ненужные вещи на пластмассовых кукол-пупсов и шарики.
– Пойдём посмотрим.
Старик-татарин в синей грязной телогрейке, жмурясь, греется на сол-нышке, свесив ноги в поношенных башмаках с телеги, запряжённой старой худой кобылой, жующей молодую травку. «Меняю вещи! Под-ходите! Меняю старые вещи!».
– Ирка, у тебя есть старые вещи? — слабеющим голосом спрашиваю я, с тайной надеждой взирая на горку не надутых ещё разноцветных шариков.
– Не-а, зато в огороде у дяди Миши валяются ненужные резиновые сапоги.
– Ты уверена, что он их не носит?
– Точно уверена. Были бы нужные – дома бы лежали.
Надо проверить. Мы идём в соседний подъезд.
– Дядя Миша куда-то пропал, – огорченно вздыхаю я после длитель-ного долбления ногой в закрытую дверь.
– Надо спешить, старьёвщик уедет! – зудит Ирка.

Незамеченными продираясь сквозь колючий крыжовник мы лезем че-рез дырку в заборе в огород. Ну, вот и сапоги, тяжеленные, болотные. Мне немного не по себе: ведь взрослые учили не трогать чужое. Но старьевщик сейчас уедет, и я не успею обменять эти ненужные дяде Мише сапоги на подарок для мамы – красный заветный шарик! Мы ужасно спешим, хотя и очень устали.
– Дети, это точно ваше? – недоверчиво спрашивает старик.
– Наше, – честно глядя в его узкие щёлки глаз, дружно врем мы. И вот, наконец, у меня в руках красный огромный воздушный шар. Он нетерпеливо рвётся в синее праздничное небо! Я несусь по посыпан-ной гравием дорожке, крепко держа его за нитку. Шарик летит за мной как верный друг. Воздушное чудо для мамы… И тут, я спотыкаюсь о камень… Раздается хлопок!… Я чувствую сильную боль в коленке. На белоснежных колготах огромная дыра с алой каемкой. А где же мой шарик?

Вместо чудесного волшебства в ободранном грязном кулачке нитка и остаток красной резинки… Я уже не ощущаю боль в колене, вскакиваю с дороги и бегу… Я забываю есть ли у меня дом… Я снова падаю, и уже не могу подняться с земли от слёз, бессилия и обиды.
Дома мама долго ругает меня за разорванные колготки и грязное пла-тье. А дяде Мише повезло – он успел забрать сапоги у старьевщика, и может, поэтому нас не выдал?…

ПЛОСКИЙ СЕРЫЙ КАМУШЕК-ГАЛЬКА… ОТШЛИФОВАННЫЙ ФЕОДОСИЙСКИМ МОРЕМ. В НЁМ ОБРАЗОВАЛАСЬ ДЫРА, И ЕСЛИ ПОСМОТРЕТЬ СКВОЗЬ НЕЁ, ЖЕЛАНИЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО СБУДЕТСЯ…

У моей мамы Леры был старший брат. Звали его Ростислав. Он был высокий, худой и казался очень мудрым в отличие от сестры – не-большого роста, полненькой и смешливой. Мы с бабушкой – мамой, и моим дедом-папой жили в Москве, а дядя Слава, родом из жаркой Феодосии, каким-то для меня и сейчас загадочным образом, сразу после войны очутился в городе Кирове.

Помню, он работал начальником Отдела Реализации Леспромхоза, и может, поэтому и разводил кроликов во дворе собственного двухэтажного дома. А ещё у него был огромный лохматый сторожевой пёс и ручной ворон Яшка, такой вредный и кусачий, что запомнился мне на всю жизнь. Мне было лет семь, когда однажды летом, мы приехали в Киров. Вот там-то я и познакомилась со своими родственниками: с тётей – Татьяной Яновной и её дочерью Лорой, а так же со своими двоюродными сёстрами – Ирой и Светкой.
С Иркой мы сразу подружились, поскольку обе были примерно одного возраста, да и характером оказались похожи – шустрые, шпанистые, непоседливые. А Света была младше, и брать с собой играть эту плаксу и ябеду было не интересно. Тем более, что игры у нас придумывались экстремальные, за которые родители по головке не погладят, а всыпят «по первое число» если узнают.
Например: мы прыгали с крыши высоченного сарая в стог сена, ведь классно, если дух захватывает от ужаса, когда летишь с высоты, ла-зили по деревьям, объедаясь иргой, от которой рот был чёрен и болел живот. Читали в шалаше, построенном нами из старых досок, очень страшную книгу «про Щелкунчика и Царя крыс». А ночью нам снились одни и те же сны о том, что этот Царь съел наших мам. Знать про всё это Светке было нельзя, она ещё маленькая… и противная. Мы же, ходили на рыбалку. Оторвав доски от забора и привязав к ним на бельевую верёвку крючки, согнутые из гвоздей, имея в запасе белый хлеб, мы гордо шли на пруд, и, закинув удочки, торчали у воды полдня, недоумевая: «Почему все над нами смеются, а рыба не клюёт даже на огромный ломоть». Почему?
За дыру в заборе дядя Слава ругать нас не стал, он был заядлым ры-баком, только спросил: «Девоньки мои, а кто же это придумал?» Пришлось мне сознаться, что я.
Дядя Слава со всем своим семейством приезжал к нам в Москву. Он привозил маме белые кроличьи шкурки и мясо, а мне — варенье из ир-ги. Я говорила: «Спасибо за сладкое, дядечка Слава» и хихикала.
Увы, он так и не узнает, почему я вечно улыбалась, глядя на него. Меня всегда поражали дяди Славины уши. Таких здоровенных ушей я не видела ни у кого из людей и предполагала, что у дяди они выросли не случайно, а потому что он любил кроликов.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ