А ВОТ И ЖЕМЧУЖИНА, БЕЛАЯ И БЕЗЗАБОТНАЯ, ПРИВЫКШАЯ К ЛАСКЕ ТЕПЛОЙ МОРСКОЙ ВОЛНЫ

Плачь комариный под вечер,
Тихо вздыхает ковыль.
В путь по тропинке на встречу:
Поле поплыло, да пыль.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Как — то всё было иначе
В памяти детской моей.

Солнце. Плескал рукомойник
Струйки весёлой воды.
Что нам на завтрак сегодня?
Мамочка, яблоки-сны…

Там, за кустами малины
Ёжик живёт нелегко,
Ночью ворует из крынки
Кузьки-кота молоко.

Яблони, яблоки, книжки…
Тайный шалаш из досок,
Олька, с серёжкой из вишен,
Юлька – июльский цветок.

Нету пруда, тут, Ба – рыбина!
Плещемся как пескари.
Дед неизменно хохочет:
Рыбину в поле словил.

Просекой травы примяты,
Вновь воскресенье – жара!
Мама, сегодня мне с мятой
Чай завари, до утра

Будем с тобою про старость,
Молодость вспоминать,
Мама, мне мало осталось.
Я не хочу умирать.

Грустно, дощатая дача,
Ветошь запущенных дней.
Лето отпущено, значит,
Ливнем по крыше моей.

Слышишь, кукушка всё плачет,
Рожь переспела – смелей!
В детстве рыдалось иначе,
Радостней и веселей.

С мамой Валей мы ездили в отпуск на подмосковную дачу деда Яши в Барыбино, или к друзьям в Прибалтику. Она отпускала меня гулять допоздна, чему я была несказанно рада. И, по-моему, нарочно расска-зывала о своих воздыхателях, о любимых, о мужьях своих подружек, о любовниках и любовницах друзей подружек. Почему-то доверяла все свои сокровенные тайны, может от внутреннего одиночества, несмотря на свою общительную натуру.
… Часто по вечерам, мама рассказывала мне, своей маленькой дочур-ке о приключениях, которые происходили с ней, в её юные годы. Я, словно кожей, впитывала эти истории, зажав от удивления раскрытый рот ладошкой. Сидела на расстеленной кровати, и молча, кивала го-ловой в такт её слов.



ВОТ ОДНА ИСТОРИЯ, КАК МЛЕЧНЫЙ КАМЕНЬ ХАЛЦЕДОН, КОТОРАЯ ПОРАЗИЛА ХРУПКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ, И НАВСЕГДА ОСТАВИЛА СЛЕД В МОЕЙ ПАМЯТИ

Был 1947 год. Маме исполнилось всего 8 лет. Дом, где она жила с ро-дителями находился в самом центре Москвы на улице Миусской. Каж-дый день маленькая мама ходила гулять в самый обычный послево-енный двор, и дружила с самыми обычными послевоенными шкетами, вечно голодными, но по-детски веселыми и беззаботными.

Да, голодно было тогда. Доступное лакомство для детворы – это су-шенные груши для компота, скрюченные и очень жёсткие от долгого лежания на прилавке соседнего магазинчика, которые никто из взрос-лых не брал, поскольку, они были совсем не дешёвые.
От этих груш у мамы вечно болел живот, но все ребята, которые су-мели каким-то образом купить вкусность, были чрезвычайно горды, и хвастались друг перед дружкой, смачно жуя чёрные высохшие дульки. Это тебе не нынешний «Сникерс», «Марс» или «Чупа-Чупс».

Но однажды случилось чудо! Ранним утром огромный грузовик привёз и с ужасным грохотом свалил прямо в мамином дворе гору деревян-ных бочек, и уехал. Разбуженные жители близлежащих домов вышли посмотреть: что же случилось?!
Бочки были не пустые, как вначале показалось. Они были со сгущн-ным молоком!
Реки сладкой, белой сгущенки потекли вдоль мостовой в июньскую пыль и мятый тополиный пух. Ошарашенный народ стоял и молча смотрел на это белоснежное чудо. Послевоенные голодные люди не стесняясь друг друга, не могли сдержать слёз, видя, как молочные ручейки быстро становятся серыми, черными и высыхают, как сушеные груши.
Не растерялся лишь пятилетний Голый Колька! Он всегда ходил го-лышом, давно ни кого не смущаясь, поскольку родителям не на что было купить ему штаны.
Колька тихо вылез из песочницы, взял свою зелёную лопатку для пес-ка, нырнул в бочку, которая лежала на боку, и принялся деловито и бережно соскабливать с деревянных стенок толстенный засахаренный жёлтый слой сгущенки в своё ведёрко. Не обращая внимания на жуж-жащих ос и мух, облепивших его истощенное, костлявое тельце.
Глядя на него, народ оживился. Ведь бочек было полным-полно!

РУБИН, ХРАНЯЩИЙ И НАПРАВЛЯЮЩИЙ. НЕЖНО СИЯЮЩИЙ В ПЕРСТНЕ

«Три красавицы небес
Шли по улицам Мадрида:
Донна Клара, Донна Рэс
и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой
Нищий с робким ожиданьем
Руку протянул с сумой
За насущным подаяньем.

За реал, что подала,
Помолился он за Клару,
Донна Рэс щедрей была
И дала реалов пару.

А Пепита так бедна —
Не имела ни реала.
Вместо золота она
Старика поцеловала.

В это время проходил
Продавец букетов рядом,
И его остановил
Потрясённый нищий взглядом.

За букет душистых роз
Нищий отдал три реала!
И красавице поднёс,
Что его поцеловала».
Дворовая песенка.

Мама Лера была полненькой с юности. Самодостаточность так ей шла, что невозможно было представить эту красавицу иной. Ни кому из постоянно окружающих и восхищенных особей мужского пола, не могло придти в голову, что моя мама может не нравиться. Более того – это не могло придти в голову и женщинам, видевшим её, провожав-шим завистливыми взглядами её звонкий смех: «Как она это делает?»: недоумевали её «кузьминские» подруги. Вот она только вышла на улицу во двор. Села на лавочку, которую папа специально для неё сам вкопал около подъезда нашего большого дружного девятиэтажного кооператива, и буквально через пять минут, вокруг неё словно мотыльки вьются кавалеры – «барышню хочут украсть». «А как же мы?», – гремя костями, злились они, не подавая вида, сидя с ней на той же скамейке.

«Всё дело в состоянии души!», – хитро учила их Лерочка, изящно поднося к прелестному рту третий пирожок с вишневой начинкой. «Я тоже пробовала худеть, поскольку мне не нравится носить ту одежду моего размера, что продают в московских магазинах», – говорила она, грациозно вставая со скамьи и аккуратно отряхивая новое, цвета-стое, пошитое ею платье от крошек.

«Всего неделю ешь только черный хлеб и воду, после чего падаешь в обморок, приобретаешь гастрит или язву желудка и нервный стресс, но худеешь!», – поясняла она. «После чего, целых пять дней модни-чаешь в роскошном пышном белом платье и снова толстеешь, но все-гда становишься в два раза больше прежнего». – «Маноль, после оче-редной моей по-пытки стать тростиночкой сказал: « Лера, ещё раз уз-наю, не пущу даже на лавочку к подружкам» – «Вы же знаете Родейро! Сказал, как отрезал. Ревнует ко всем, не знаю почему?… Хым … Вер-но, у них в Испании так принято». – «Соня Репина, Сметанина, Тама-рочка, чего вы хохочете? Вот дурочки-то».

Лера очень любила готовить. Кулинарное искусство требует не мень-шего таланта, чем у художников и поэтов. Стол ломился от холодцов, из свиных ножек, заливной рыбы, украинских борщей, по-особому кон-сервированных томатов. Особенно давались ей огромных размеров пирожки с разными начинками, покрытые для блеска куриным желт-ком – «Большому куску рот радуется!». Двенадцатислойный «Наполе-он» густо пропитанный заварным кремом, так и таял на языке, а ка-пельки янтарного «Царского варенья» из крыжовника, стекающие с боков пузатой вазы пронзительно сверкали солнечными лучами.

Обед всегда был ровно в три часа и не минутой позже. «Юлька, сей-час же иди кушать!!», – кричала бабушка из окна во двор. И мне при-ходилось бросать игры и идти есть. Семья дружно садилась за стол: «Еда должна быть наслаждением, а формы тела для большинства мужчин не имеют значения. Главное – это характер, не обязательно мягкий, и грациозность рук… У кавалера всего несколько секунд, чтобы предварительно оценить даму. В движениях женщины мужчина должен угадывать и темперамент, и душевные качества незнакомки. Делает он это автоматически. Если ответ отрицательный, то он и близко не подойдет», – философствовала моя обаятельная бабушка.

Серьезного, упрямого характера Мануэль слушался Лерочку беспре-кословно. И никогда не догадывался об этом. Так умело управляла им моя хитрая бабушка.
«Показал чёрт моду, а сам в воду!», – хихикала она, глядя на худень-ких барышень, наивно опуская не накрашенные, длиннющие чёрные ресницы, спрашивала мужа:
– Вон, наша первая раскрасавица Нюська пошла, тебе нравится её осиная талия?
– У Нюськи твоей, ладони влажные, а рукопожатие как у рыбы варё-ной. Что до талии, я и не заметил, – отвечал Мануэль. – Мне нравится талия у Анны Герман, потому что у неё удивительный голос и поет она легко и красиво. Когда слушаю, кажется будто бы испанка исполняет, а язык – русский. Удивительно!

«У нашей Наталии тонкая талия,
Античный нос и характер купорос.
Вся Наталия приталенная,
Знойная убойная.
Взглянет она – и вам хана.
Выпьем за Наталию, за счастливую талию,
За античный нос и характер купорос!»
(тост)

Сама мама Лера не отпускала меня от себя ни на шаг. Она научилась делать мне лечебный массаж и заставляла каждый день заниматься специальной гимнастикой и пить разные настои из целебных трав (не доверяла врачам). И, наверное, только благодаря её усилиям я ещё жива. В меня она вложила всю свою жизнь!

Гулять мне разрешалось только во дворе у тополя, где меня было видно из нашего окна, и моим многочисленным друзьям ничего не ос-тавалось делать, как тоже торчать под деревом.
Зато, училась я тоже под этим тополем, потому что в школу ходить не могла, падала в обморок примерно через месяц после ежегодного «пробывания» ее посещать. Учителя ходили заниматься к нам домой и почему-то меня любили. Хотя лодырь я ужасный. Не знаю, почему все считали, что во мне сидит талант и упорство?

Об этом задумываться мне было некогда, поскольку главное, что дви-гало моим разумом в то время: «Смыться к ребятам во двор!» И я всячески пыталась обмануть родителей и учителей, чтобы добиться вожделенной свободы. Вы скажете: «Подумаешь, ведь это так легко, пропускать уроки!» Увы, не в моем случае – попробуй тут удрать или не выучить урок, если каждый день ты должна ждать учителя. Я считала себя несчастнейшим человеком во всей Вселенной: ни списать, ни улизнуть.

А ещё, я до сих пор не умею зубрить и если что-то не понимаю, то не могу рассказать. Приходилось докапываться до сути под гнетом по-стоянного желания выкинуть все учебники в помойку и «вздохнуть свежий воздух безделья». Видимо, эту безысходность и принимали мои наивные учителя за талант и упорство.
А ещё, мой дурацкий мозг всё время протестовал, например, против таких тем сочинений, как: «Почему мы жалеем Герасима, в рассказе Тургенева «Му-му?».
«Светлана Михайловна, объясните мне, почему я должна его жалеть, если мне его не жалко? Собаку жалко, барыню немного жалко – ночи не спала, а Герасима что-то не очень», – пытала я учительницу лите-ратуры, – «Был бы Герасим добрым и смелым, не утопил бы Му-му, а отпустил или сам утопился что ли?».
«Юля, ты что? Как это – сам», – вытаращивала на меня глаза Свет-лана Михайловна, – «Его же угнетали, использовали, били. Он был рабом….»
«Да уж, бедный раб, а собаку беззащитную убил», – думала я, но спо-рить было бесполезно, и я писала: «Герасим бедный, барыня злая».
Но почему-то, после моих упорств, Светлана Михайловна, дарила мне сережки с синим камешком, и приносила читать Конан Дойла.

Моя учительница по-английскому языку Алла Сергеевна почему-то хо-тела, чтобы я стала переводчиком. Вот кто мучил меня любя по пол-ной катушке!
Это было невыносимо – переводить не только школьный текст, но и дополнительный. Лёжа на пузе, и «давясь» чёртовым «инглишем» в солнечный погожий денёк, слыша Надькин свист, означающий: «Все собрались играть под дерево в футбол. Юлька, двигай сюда!», – моя душа изнывала от муки и желания выпрыгнуть во двор прямо с дива-на.

По окончании школы к выпускному балу, Алла Сергеевна подарила мне золотое кольцо и отрез крепдешина на платье. За что? Я так и не выучила английский… А жаль.
Но что самое удивительное, когда закончилась школа, и надо было выбирать профессию и институт, я точно знала, кем я хочу быть – учи-тельницей русского языка и литературы! Моя мама Валя была очень счастлива, что я выбрала именно этот путь и сама повела меня в Пе-дагогический институт на первый экзамен. «Сочинение ты точно на-пишешь на пять, поскольку ты очень талантливая», – уверенным то-ном говорила мама, зажимая ярко накрашенными губами таблетку ва-лидола. – «Твои работы до сих пор висят в школе на Доске Почта, ты всегда выигрывала Олимпиады по литературе, так что я не волнуюсь».
А я… Я на этот раз не написала, что мне жалко Герасима, потому что не смогла бы обманывать своих будущих учеников. И получила пер-вую в жизни двойку. Как же потом плакала и просила меня переписать сочинение преподавательница литературы, принимающая экзамен!

Ни в один очный институт больше меня не взяли, поскольку все при-емные комиссии шипели, что я – инвалид и буду занимать чужое ме-сто, требуя от меня справку с места работы. И чтобы я прошла со своим Красным дипломом хотя бы на заочное отделение, да хоть в ПТУ, папа Женя, после очень долгих уговоров моей мамы Вали, все же сделал мне липовую справку, будто я секретарь, и я легко и без всякого блата поступила в очень престижный вечерний Полиграфический техникум. А я и не знала тогда, что профессия – технический редактор книг и журналов, не хухры-мухры! 100 человек на место.
Про мою учебу в техникуме рассказывать не интересно, так как кол-лектив у нас был «девчачий» и разновозрастной, от того и скучный. Единственное, что мне запомнилось – это ужасное отношение ко мне нашей преподавательницы по основному предмету, она была чуть старше меня и завидовала, что я первая из всего курса вышла замуж. Остальные учителя меня любили, особенно преподавательница по рисованию. Она отлично знала, что я рисую почти за весь класс, так как девочки работали и им было некогда, а мне в кайф.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ