ЧЁРНАЯ ЖЕМЧУЖИНА – СРОДНИ БЕЛОЙ, ТОЛЬКО БОЛЕЕ РЕДКАЯ, А ЗНАЧИТ ЦЕННАЯ

Помню её морщинистое лицо, на котором светились молодостью го-лубые ясные глаза. Вышивая без очков наволочку на подушку, она рассказывала мне: «Была я кормилицей у барина, трёх деток его вы-кормила и Вальку – мамку твою, а барин знаешь какой знатный был, лапсердак шитый носил, торф (торт) каждый вечер ему к кофею пода-вали».



От барина у бабы Груши остались: резной ломберный столик (он стоит у меня в спальне вместо тумбочки), две высоченные стойки из красного дерева для цветов и золотая цепочка от карманных часов. Аграфена отпиливала от неё звенья и покупала хлеб. Эта цепочка по-могла прабабушкиной семье выжить в революцию, пережить все вой-ны и голодные времена, выпавшие на её век.

Неграмотная, но умная и трудолюбивая она рано вышла замуж и была «характеру крутого и нрава необузданного», лупила своего мужа «мя-сом по морде» – как она выражалась, если в мясе было слишком мно-го жил и костей, и гнала его снова в магазин менять покупку. Но любил её дед до безумия и всё ей прощал.

В России самая верная валюта – это самогон, и баба Груша втихаря гнала его, пряча под кроватью кастрюлю с дрожжами и бражкой. Крышка на кастрюле делала так: «Пых-Пых!» Моя малышка мама ужасно боялась этого звука и всё время спрашивала: «Кто так пыха-ет?» Баба Груша делала страшные глаза и говорила: «Там Дюдюка сердится, вот не будешь слушать меня, он придёт к тебе и напугает». Мама Валя помнила это всю жизнь, смеясь, мне рассказывала, как однажды не выдержала и решила посмотреть на Дюдюку этого и стала звать: «Дюдюка, выходи, Дюдюкаа-а-а-а-а?!» А он не вышел, и мама Валя престала бояться этого «Пых-пых!».

Выпив рюмочку, баба Груша уходила с «домашнего концерта» по-раньше в свою комнату. За ней с трудом вылезая из-под стола, шёл огромный толстый серый кот, правнук того, обидчивого обжоры, лю-бившего меня всё-таки больше детского питания. Его тоже звали Кузя.

ЕВГЕНИЙ АРОНОВИЧ МИНИН (РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКИЙ ПИСАТЕЛЬ И ПОЭТ):
«ТЫ МОЖЕШЬ НАПИСАТЬ О СВОЕЙ СЕМЬЕ, ВКЛЮЧАЯ БАБУШКУ-ДЕДУШКУ?..
ОБО ВСЕХ И КОМПАКТНО, ЧТОБ БЫЛО ИНТЕРЕСНО. 18 000 ЗНАКОВ.
НЕ ПОДГОНЯЮ, И НИЧЕГО НЕ ОБЕЩАЮ, НО ПОСТАРАЮСЬ. ТОЛЬКО ПОСТАРАЙСЯ ЛИТЕРАТУРНО. НЕ БОЛЕЙ, ДЖУ!!»

Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Всё по краю, да по краю перечеркнутой строки.
Тороплюсь судьбе на встречу. Ярко так, что – нестерпимо!
И спешат наивно буквы, как на пламя мотыльки.
Ты, моя тропа как тайна, то шаблоны иль сценарий…
Только выберусь за рамки, окунают в облака.
Или хуже – в грязь болота, суету не выбираю.
Ненавистны мне заборы. Не сочти за дурака!
Впереди, дорога в горы! Я иду за ветром с Яффо,
Что же там за поворотом? Сад с оливами и дом…
Птицы, этот шквал из Кафы, из Сеговии упрямой,
Или всё ж с Архипелага? Всё узнаю, но потом.
Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Как верблюд к горбу прилипший, я несу авоську слов.
Я иду, куда идётся. Ведь строка неразделима.
По центральной «А» шага-«я» доберусь до островов.

Ох, Женя! Если бы ты знал, как трудно уложить в 18 000 знаков мои воспоминания о детстве, о судьбах столь разнообразных и интерес-ных людей.
Я очень старалась. Честно. Но всё же не могу не написать последнее, самое больное, уж прости.

ОЙ, СТЕКЛЯШКА? КАК ИГРАЕТ СВЕТ НА ЕЁ ГРАНЯХ. НЕТ, ЭТО НЕ СТЕКЛО. СТАРИННЫЙ АЛМАЗ, КАК ТЫ СЮДА ЗАТЕСАЛСЯ? ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ? ТВОЁ МЕСТО НЕ ЗДЕСЬ, А В КОРОНЕ МАДРИДА
Похолодало на девятое,
И майский снег засыпал кровли.
Черёмуха застыла смятая,
Упав в хрустальные ладони.

Так, медный колчедан из тигля,
Вернётся платиновой кромкой,
Алмазная слеза – позёмкой
Укроет ёлочные иглы.

И похоронка в чёрной рамке
Над журавлиными полями…
И мать заплачет над ребёнком,
А пламя гибельно и тонко.

Старик, ты слушаешь сутулясь,
Сапог бомбежку по брусчатке,
Так молодости отпечатки
Уходят в неизвестность улиц…

Похолодало на девятое,
И майский снег засыпал кровли.
Черёмуха застыла смятая,
Упав в хрустальные ладони.

Однажды, папа Маноль, сажает меня на колени, беременную, с огром-ным животом, (вся семья думала, будет двойня), шепчет на ушко:
– Вот в Испанию собираюсь, прислали бумаги: пенсия приличная нако-пилась. Поеду.
А я испугалась, зная, что все его друзья испанцы примерно через ме-сяц после поездки умирали. Почему? Родственники говорили – от пе-ремены климата.
– Пап, может, не надо, пусть сами присылают? – как в детстве ныла я, ероша его седые кудрявые волосы.
– Нет, поеду, голубка: подпись моя нужна.