жирафья полочка с рисунками ДжуКа

«Жил-был художник один», – когда-то давно напевала с экрана телевизора рыже-лохматая мадам Брошкина. Так вот, открою вам тайну: пела она о грузинском художнике Пиросманишвили,

который растратил всё состояние на одну певицу. Мой же рассказ совсем о другом деятеле искусств позже известном всему миру.
Спустившись с армянских гор покорять Москву, этот художник – закоренелый холостяк, сняв две квартиры в коммуналке на Соколе, разобрал между комнатами фальшстенку из фанеры обклеенную обоями в рыжий цветочек, и без особого труда обобщил их в одну громадную мастерскую. Усердно работая мастихином и кистями не жалея дорогущих масленых красок и холста, каждое утро выставлял свои картины на вернисаже у ЦДХ-овской красной стены на улице; и в мороз и в зной продавал шедевры сам. И если везло – часть гонорара отдавал хозяйке, а нет – занимал деньги на ужины в популярных ресторанах у друзей «до лучших времён».
Звали его Артур, но людям он представлялся намеренно просто и смешно – Тюря. С виду он походил на брошенную бездомную шавку с глазами спаниеля и считал себя гением. Имя «Тюря» ему шло и ярко подчёркивало личный скрытый протест относительно богемы, а поскольку в элитной тусовке необходимо иметь приметные клички – легко запоминалось. Одевался он нарочито бомжисто и единственное, что выдавало его импозантность – была шляпа. Да-да, именно шляпа, чёрная с небольшими полями, обвязанная по окружности тёмно-зелёной блестящей лентой, с вороньим пером, воткнутым с левого бока, а ещё длинные до лопаток, тоже чёрные вьющиеся распущенные волосы, похожие на уши того же спаниеля.
Тюря был необычайно подвижен, общителен, вхож в дома «мажориков», которые его почему-то опекали охотно спонсируя, и, оплачивая разгромы после очередных его пьяных выходок: он вечно вляпывался в различные истории. По-моему ему было просто необходимо с кем-нибудь поспорить, подраться, разобраться. Для куража, иначе «талант его не пробивал» как он сам мне объяснял.
И всё было бы ничего, если бы этот убеждённый холостяк не влюбился.

Однажды Тюрю как подменили!

Он престал бывать на тусовках, стал сдержан в выражениях, не напивался по вечерам с продолжением на несколько дней, купил себе длинное чёрное пальто и заменил потёртые джинсы на элегантный дорогущий костюм от «Versace». Его мастерская пребывала в идеальном порядке, что его натуре было не свойственно, именно эта чистота меня весьма удивила и насторожила.
Месяца через четыре он зашёл ко мне домой и рассказал то, что я поведаю вам сейчас:

«Она моложе меня на шестнадцать лет (Тюре – сорок с гаком) из интеллигентной еврейской, но обнищавшей, обобранной властью семьи. Учится заочно на филфаке и работает секретарём-машинисткой в ВЦ от Карачаровского механического завода. Не просто красива, а очень! Умна и принципиальна. Мы ходим по музеям и театрам, обсуждаем новые книги и фильмы, и я строю планы совместной жизни. Но поскольку постоянного заработка иметь никогда не буду, то брошу рисовать и пойду программистом в офис».
— Бросить писать? Тюря, ты с ума сошёл, ты же талантище! Ты потеряешь себя! – вскричала я, роняя папку с набросками.
На что он мне ответил: «Пусть!» — и ушёл, хлопнув дверью.

Будущая знаменитость – великий художник действительно устроился в офис и перестал рисовать. Они поженились. Ляля переехала к нему в квартиру, и со временем всем пришлось успокоиться на счёт «таланта». Примерно год я ничего о нём не слышала: «женился друг – значит, погиб», гласит жизненная мудрость.
Но это не конец истории, а самая её середина.

Тюря позвонил мне тёплым майским вечером и попросился приехать.
Я растолкала уснувшего мужа и объяснила положение дел. «Только не на нашей территории, иди с ним в кафе, позвони, если что», – скомандовал мой адмирал, и, перевернувшись на другой бок, сразу же захрапел, а я, напяливая на себя одной рукой джинсы, другой набрала номер телефона: «У старого башмачника» в одиннадцать. Еду».

В кабаке было душно и дымно.

Тюрю я сразу не узнала: он похудел, посерел. Взгляд его карих глаз стал какой-то запуганный и совершенно несчастный.

— Что случилось? – обеспокоено пролепетала я.
— Лялька предала меня, понимаешь?! – прошипел он и выпил рюмку водки. Графин был пуст.
— Рассказывай уже, и хватит пить, я тебя на себе не потащу, – отчаянно пытаясь напугать его, я стукнула кулаком по столу. – Зачем ты меня из дому вытащил? Завтра ни свет, ни заря на работу вставать, говори уже. Ну же!

И тут он заплакал… Зарыдал как ребёнок и свесив голову на грудь, запричитал: «Как же мне теперь жить? Надо ли? Не могу-у-у…».

Вот что он мне рассказал:
«Вчера с Лялькой возвращался из гостей. Водил её «к своим», в монастырь в Листах, сдаваемый под мастер-класс. Небольшая тусовка: Танька – она же хозяйка мастерской – художница из Химок, энергичная брюнетка, вечно обвешанная бижутерией как новогодняя ёлка, выставляется сейчас в Париже благодаря своему новому спонсору; Витёк и Вячек – два брата-близнеца из Архитектурного института и их новый знакомый, то ли американец, то ли итальянец, а скорее – американский итальянец.
Погуляли хорошо. Даже постреляли на пустыре ночью из настоящего браунинга в тёмное весеннее небо, целясь в треугольное созвездие Цефея. А когда собрались домой, к нам в такси напросился чужестранец Ричард. Сказал, что тоже на Соколе живёт и ему как раз по пути. На Таганке Ляле безумно захотелось пить, и я вышел из машины за Кока-колой в киоск. Разговаривая с продавщицей, обернулся на скрежет шин, и увидел на миг задний капот «Пежо». Ляльку увёз иностранец».

Тюря беспробудно пил, но звонил мне каждый день. Без Ляли существовать он не умел. Его выгнали с работы, он лежал на кровати и ничего не ел. Я приезжала к нему по вечерам и с уговорами впихивала в него куриный бульон из ложечки, а после – спешила домой.
Муж ворчал, что я нянькаюсь с каким-то забулдыгой, но терпел. Он не понимал, что я спасаю талант.

На самом-то деле, хуже всех было Ляльке. Когда она жила с Тюрей, то целыми днями плакала от жалости к себе: «Зачем она вышла замуж за вечно пьяного гения, бесконечно упрекающего в том, что из-за неё он бросил рисовать, а талант губить нельзя. И ведь не любила она его совсем».
Она до конца осознала это, когда познакомилась с Ричардом. Седовласый красавец, намного старше её, интеллигентный и сильный. Ухаживал со вкусом: красиво, не напористо, галантно, и напоминал ей отца.
Ссылаясь на больную гриппом подругу из Твери, за которой некому ухаживать, она спешила к своему иностранцу в «мир под небом» – так он называл пятикомнатную квартиру с евроремонтом, правда, пока без мебели и неотделанным вторым этажом, зато с выходом из переделанного чердака на крышу, над которой простирался звёздный небосвод.

На углу Берсеневской набережной, на крыше злосчастного дома, откуда прыгали кремлёвские бонзы, плавно переходящей в знаменитую – театра Эстрады, похожую на залитый лунным светом ледяной каток, она, смотря на тонущие огни города в Москве-реке, позировала ему в подаренной Тюрей норковой шубке, накинутой на обнажённое тело.
Рисуя Лялю, Ричард рассказывал: как увезёт её в Америку, как хорошо будет там жить, и как выделяется её яркая внешность из серой московской толпы.
— Россия умерла? – с отчаянием спрашивала Ляля.
— Она и не рождалась, – отвечал Ричард.

Ляля понимала, но смириться не могла: ни с гибелью многострадальной замученной бездарными правителями Родины, ни с живущим в нескончаемом кошмаре ожидания «лучших времён» Тюрей, ни с вечно желающими, но опасающимися вернуться в Израиль родителями. Мысленно она уже жила в Нью-Йорке, и это придавало ей силы.

В строительном общежитии обитали совсем не студенты.

Небольшая комнатка, куда ночью полгода назад привёз Лялю Ричард, была обставлена богатой по тем временам мебелью в стиле «КлассИк»: огромный стол красного дерева, резные стулья с блестящими колпачками на передних ножках, в углу – поблёскивал чёрной кожей диван, покрытый пледом под зебру, на полу шкура настоящего белого медведя с раскрытой зубастой пастью и стеклянными ничего не выражающими глазами, тяжёлые тёмно-бордовые гардины до пола.

— Я расскажу тебе правду, я не иностранец и никогда не смогу увезти тебя отсюда. Я хочу, чтобы ты это знала. Не могу больше врать.
Ляля рассмеялась, с ненавистью, так громко, что показалось, бокалы на столе зазвенели.
Ричард смутился, но продолжал:
— Вот чем я занимаюсь, — тут дверь в комнату распахнулась, и вошли три лба, — моя «братва», классные ребята, знакомься — Бес, Рыжий, вон тот лысый – Фома…
— Фома, подай даме стул, – скомандовал Ричард.
— Какое вино предпочитаете? – вежливо спросил Бес, открывая со скрипом дверцу бара в горке. Толстый, но проворный детина со стеклянным взглядом, как у медвежьей головы на полу, разлил по бокалам французское шампанское, и вместе с остальными удалился.
Ляля, поправив высокую прическу собранную на макушке в пышный хвост из длинных чёрных смоляных волос, села на диван, запрокинув ногу на ногу в ажурных гипюровых чулках так, что короткая серая шерстяная юбка в огромную красную клетку, задралась, обнаружив белоснежную узкую полоску бедра и томно вопросительно посмотрела снизу-вверх на Ричарда, бархатным взглядом из-за длинных загнутых кверху густых ресниц.
— Ляля, будь сегодня моей, – тихо попросил Ричард, присаживаясь на мягкий диван около неё.
— Нет, холодно ответила Ляля, как бы нехотя, расстегивая верхнюю пуговицу на красной, бархатной блузе и пригубила вино.
— Ляля, Лялечка, ты должна понять! Завтра, я уезжаю, но не за границу, и никогда не смогу быть с тобой, стать «домашним» – я бандит.
— Я давно знаю твою тайну, не смотря на то, что ты так тщательно её скрывал все эти полгода. Уехала с тобой, бросив бедного Тюрю в ночи, вовсе не из-за Америки. Знаешь почему? Когда ты появился в дверях и, улыбаясь, поздоровался с нами, я одумала: «Не уже ли у кого-то бывают вот такие мужья?!». За полгода ты ни разу не коснулся моего тела. Я недоумевала, почему? Ведь женщина всегда чувствует, когда её хотят, а ты боготворил меня. Теперь я понимаю, ты боялся, что я не смогу без тебя жить. Но ты и так добился того, чего боялся.
Любовь ли это? Бывает ли любовь с первого взгляда? Бывает ли без близости, так долго?
Ты усыпал белыми розами крышу, где рисовал меня обнажённой. Вчера ты закончил портрет, который так долго рисовал. Он останется на чердаке и его никто не оценит, а ведь это шедевр и ты знаешь, что я права. Зачем ты оставил вчера записку: «Останься, Ляля». Ты так долго берёг меня. Ты говоришь, что уезжаешь, мучаешь меня. Зачем?!
— Ляля, милая любимая, – он схватил её за хрупкие плечи, крепко прижав к своей груди. – Я не могу бросить всё, прости минутную слабость – не имею права тронуть тебя. Рыжий отвезёт тебя домой. Теперь, уезжаю на долго, меня разыскивают и могут арестовать, я не хочу сделать тебя несчастной. Прощай.

Он ласкал её так, как никто и никогда, ни до, ни после – за всю долгую её жизнь… Это было первой и последней их близостью. На утро они расстались навсегда.

Тюря принял Ляльку, успокоился, и когда, у неё родилась дочь, стал счастливым, примерным отцом. Она же всегда была одинока, и уже не мечтала об Америке, вышивая крестиком купола в Листах, глядя на маленькую Вальку нестерпимо похожую на Ричарда, думала о безысходности и желала одного – смерти.

Откуда я узнала историю о Ляле и Ричарде? Дело в том, что спустя много лет мы с мужем затеяли маленький бизнес – открыв небольшой Художественный салон.
Первым экспонатом на моей выставке была работа Артура – Портрет жены Ляли.

С картины на меня смотрела весьма странная особа, на бледном красивом лице светились хищной добротой хитрые карие глаза, высокий лоб и прямой нос говорили о незаурядном интеллекте, а тонкие яркие губы с опущенными уголками о пылкой страстной, но депрессивной натуре. Её длинные локоны чёрных волос спадали на плечи, сливаясь с переливчатым мехом роскошной норковой шубки. Тонкие, украшенные кольцами пальцы, изящно придерживающие ворот, прятали упругие маленькие груди, едва видневшиеся за полами раскрытого мехового пальто. Девушка как бы приподнималась в воздухе над белой залитой лунным светом крышей, усыпанной белыми розами.

Подаренная мне Лялей картина Ричарда «Девушка на крыше» принесла Артуру мировую славу и деньги.

P/S Все герои и сюжеты вымышленные. А совпадения с реальными людьми — случайны.